Раздается звонок. Она слышит, как горничная подходит к двери и открывает, слышит голос мужа; слышит, как он ставит трость. Она чувствует, что должна быть теперь сильной, не то все может оказаться напрасным. Она спешит в столовую, так что входит одновременно с супругом.

— А-а, ты уже дома? — говорит он.

— Конечно, — отвечает она, — уже давно.

— Они, очевидно, не заметили, когда ты пришла.

Она непринужденно улыбается. Только улыбаться ей очень трудно. Он целует ее в лоб.

Малыш уже за столом; ему долго пришлось ждать. На тарелке перед ним лежит раскрытая книга, и он спит, уткнувшись в нее лицом. Она садится рядом с ним, супруг усаживается напротив, берет газету и просматривает ее. Отложив ее, он говорит:

— Остальные еще сидят и совещаются.

— О чем? — спрашивает она.

И он начинает рассказывать о сегодняшнем заседании; очень долго, очень подробно. Эмма притворяется, что слушает; иногда кивает головой.

Но она ничего не слышит, даже не знает, о чем он говорит; у нее самочувствие человека, чудом избежавшего страшной опасности… На уме у нее только одно: я спасена, я дома… Муж рассказывает, а она подсаживается к мальчику, берет его голову и прижимает к своей груди. Невыразимая усталость наваливается на нее — она ничего не может с собою поделать, чувствует, что сон одолевает ее, и закрывает глаза.

И вот в сознании ее всплывает возможность, о которой она ни разу ни задумывалась с той минуты, как выбралась из канавы. Что, если он не умер? Если он… Ах, нет, сомневаться нельзя было… Эти глаза… этот рот — а потом… никакого дыхания. Но бывает же летаргия. Бывают случаи, когда даже опытный глаз ошибается. А у нее-то глаз совсем не опытный. Что, если он жив, если он уже очнулся и вдруг обнаружил, что он среди ночи совершенно один на шоссе… если он зовет ее… окликает по имени… если он, наконец, боится, что она ранена… если он рассказывает врачам, что с ним была женщина, ее, должно быть, отбросило дальше. И… да, что тогда? Ее будут искать. Из Франц-Иозефсланда вернется с людьми извозчик… он расскажет: когда я уходил, дама была тут — и Франц догадается… Франц поймет… он ведь так хорошо ее знает… он поймет, что она убежала, и будет вне себя от ярости; и чтобы отомстить, он назовет ее имя. Ему ведь уже все равно… он будет так потрясен тем, что она покинула его в последний час, что, не задумываясь, скажет: «Это была фрау Эмма, моя любовница… трусливая и к тому же глупая, потому что, не правда ли, господа доктора, если бы вас попросили сохранить все это в тайне, вы не стали бы спрашивать ее имени. Вы спокойно отпустили бы ее, и я тоже — да, да; но она должна была остаться здесь, пока вы не приедете. А раз она такая, я вам скажу, кто она. Это…» Ах!

— Что с тобою? — озабоченно спрашивает, поднимаясь, профессор.

— Что?.. Как?.. Что случилось?

— Да что с тобою?

— Ничего.

Она еще крепче прижимает к себе мальчика. Профессор смотрит на нее долгим взглядом.

— Ты знаешь, что начала засыпать и…

— И?

— Потом ты вдруг вскрикнула…

— … неужели?

— Как кричат во сне, когда душат кошмары. Тебе что-нибудь снилось?

— Не знаю. Я ничего не знаю.

Из стенного зеркала напротив ей улыбается страшное, перекошенное лицо. Эмма видит его и, хотя знает, что лицо это ее собственное, содрогается от ужаса… Она чувствует, что оно словно застыло, и ничего не может сделать со своим ртом; она знает: эта улыбка будет играть вокруг ее губ, пока она жива. Она пытается кричать. Вдруг она чувствует, что ей на плечи опускаются две руки, и видит, как между ее лицом и тем, что в зеркале, появляется голова супруга, который вопросительно и строго заглядывает ей в глаза. Она знает: если она не выдержит этого последнего испытания, все будет потеряно. И она чувствует, как опять становится сильной, как овладевает своим лицом, своими членами; сейчас она может делать с ними что угодно; но нельзя же упускать этот миг, потом его не вернешь, и она протягивает руки к рукам супруга, которые по-прежнему лежат у нее на плечах, и привлекает его к себе; в глазах ее веселье и нежность.

Чувствуя у себя на лбу губы мужа, она думает: «Конечно… страшный сон. Он никому не скажет… и никогда не будет мстить, никогда… он мертв… конечно, мертв… а мертвые молчат».

— Почему ты это говоришь? — вдруг доносится до нее голос мужа.

— Она пугается.

— Что я сказала?

У нее такое чувство, будто она во всем открылась… будто она вслух рассказала тут за столом всю историю сегодняшнего вечера… Не в силах вынести его взгляда, она переспрашивает:

— Что я сказала?

— Мертвые молчат, — раздельно повторяет ее муж.

— Да… — говорит она. — Да…

В его глазах она читает, что теперь ей уже ничего не утаить, и они долго смотрят друг на друга. Потом он говорит ей:

— Уложи мальчика… тебе, кажется, нужно еще чем-то поделиться со мною…

— Да, — сказала она.

И она знает, что в следующую минуту расскажет этому человеку, которого обманывала долгие годы, всю правду.

И когда она, все время ощущая на себе глаза супруга, медленно проходит с мальчиком через дверь, у нее делается удивительно спокойно на душе, словно теперь многое могло бы опять стать на свое место.

Бенефис

(Перевод Ф. Зайбеля)

I

Август Витте сидел в кафе уже с полчаса и даже не смотрел на ворох газет, лежавший перед ним, когда вбежал запыхавшийся Эмерих Бергер.

— А, наконец-то! — воскликнул Август, увидев его. — Вовремя, ничего не скажешь… Мне все приходится делать одному.

— Пардон, — сказал Эмерих, опускаясь на стул, — я должен был нанести еще один визит, насилу выбрался оттуда. Надеюсь, я ничего не упустил? Все улажено?

— Конечно, — слегка хмурясь, ответил Август. — К счастью, я тут.

— Значит, пока делать больше нечего, остается ждать начала?

— Да, пока нечего. Я велел только еще прийти Добрдалу, чтобы дать ему последние распоряжения.

— Ты велел Добрдалу прийти сюда?

— Почему бы и нет? Вид у него вполне приличный. А потом — все ведь знают, что он нам не компания.

Эмерих кивнул в знак согласия и спросил:

— А как с лавровыми венками?

— Уже в театре.

— Ну, тогда все в порядке. И, кроме нас, ведь никто об этом не знает?

— Никто. Но Фреду мы, конечно, расскажем: он будет в нашей ложе.

Эмерих покачал головой.

— А ты не думаешь, что Фреда нам лучше… не предупреждать?

— Это почему?

— Да так, знаешь… чудит он иногда, этот Фред. Чего доброго, еще не согласится.

— Ну, это дело его. Пошутить нам нельзя, что ли? Отвечаем-то за все мы одни.

— Разумеется. Один ты.

— Да, один я. Без меня вы такой оригинальной шутки никогда бы не выдумали.

— Разумеется, — улыбнулся Эмерих. — Но я готов держать пари, что здесь замешана и Бландини… Мне кажется, что…

Он встретил строгий взгляд Августа и, вместо того чтобы продолжать, смущенно закрутил головой, бросил в кофе кусок сахару и начал потихоньку насвистывать.

В кафе вошел Фред.

— Здравствуйте, — сказал он, подавая руку приятелям. — Большое спасибо за билет в ложу, — обратился он к Августу. — Но почему, позволь тебя спросить, мы опять идем на эту нелепую оперетку?

— Сейчас услышишь, — ответил Август. — Впрочем, вот и господин Добрдал.

— Кто? — спросил Фред.

— Эй, маркёр, — позвал Август, — видите, там у бильярда стоит господин и спрашивает о чем-то Франца? Позовите-ка его сюда.

— Добрдал? — недоуменно обратился Фред к Эмериху. — Что это значит? Что за Добрдал?

Эмерих показал глазами на человека, который, узнав от кельнера, где сидят молодые люди, подошел к их столу и поклонился.

Это был маленький человек в коричневом пальто а-ля Меньшиков и в меховой шапке. Спереди на тесемке болталось пенсне.

Август снисходительно кивнул ему:

— Добрый вечер, господин Добрдал. Может быть, закажете что-нибудь?